Панасенко А.Г.
"Война – судьба моя…”
Панасенко Анна Георгиевна
Родилась Анна Георгиевна в селе
Калуго-Соловьевке Щучанского района (сейчас красноармейский район
Челябинской области), 1923 года, в крестьянской семье.
А детство было хорошее…
Когда Ане исполнилось 7 лет, семья переехала в Копейск. Как говорит Анна Георгиевна, всё
довоенное детство прошло в Копейске. Училась в школе № 6. Школа Ане
очень нравилась, класс был дружный. Анна Георгиевна не помнит, чтобы
кто-то сильно опекал их, «никто нас не заставлял, не агитировал учиться,-
сами учились. Развлекались, конечно, тоже. Город Копейск – шахтерский,
шахты кругом, за городом возвышаются горы-терриконы. Сейчас вот
горнолыжный спорт развивается, а раньше мы на простых лыжах с тех «гор»
катались. Всякое случалось – однажды чуть в шурф не проваливалась;
съезжала на лыжах и прямо – туда, ладно, камень большой лежал около
этого «колодца» – зацепилась лыжей за него, удержалась. Конечно, на
санках катались, на лыжах. Улица у нас была широкая – не было катка –
так мы катались на «снегурочках»– цеплялись за машины. А летом на
большой поляне между улицами играли. Было много ребят – ровесников, мы
играли в лапту, шаровки – тренировались на них. Игры были –
«Гори-гори ясно» и другие. Когда мы посмотрели в 1935 (или 1936) году
кинофильм «Чапаев», то ребята у нас мастерили тачанку, и мы воевали –
одна улица с другой. А у меня имя было подходящим, я была Анкой –
пулеметчицей. Вот такое у нас было развлечение. Очень любила лазать по
деревьям. За городом были озера, летом ходили туда – купались, загорали,
играли. В общем, жили весело. А еще было заведено – летом ездили в пионерские лагеря – с пятого класса: в Еткуль, Кыштым. В Кыштыме ведь горы, там часто поднималась на горы.
Когда училась в 8 классе, прошёл клич «Все в
аэроклуб! Стали агитировать восьмиклассников, и мальчиков и девочек,
поступать в аэроклуб. Я была боевая, жизнерадостная, я, конечно,
поступила в аэроклуб. «Правда, мне не хватало комода, пришлось
прибавить» – лукаво добавляет Анна Георгиевна. В 9 классе
мы летали на «У-2». После 9 класса всех ребят забрали в Чкаловское
училище. До войны девушек в истребительское училище не брали. Поэтому
мне ничего не оставалось делать, как ждать. В Челябинске
тоже был аэроклуб, и я уговорила родителей отправить меня учиться в
Челябинск и разрешить продолжать занятия в аэроклубе. Меня привлекал
парашютный спорт. Вот так и получилось, что 10 класс я заканчивала в
Челябинске, у меня тут были тёти, дяди. Из аэроклуба у нас забрали
мальчиков где-то перед Новым годом 1940 в училище. И нас осталось
человек 19: один «забракованный» мальчик и нас – 18 девушек. 10 класс мы
закончили за два дня до войны.
Нам, как классу, который хорошо
закончил учебный год, дали путёвки на два дня в парк культуры и отдыха
(сейчас парк Гагарина). Вот мы там отдыхали, развлекались на всех
аттракционах бесплатно. Это были пятница и суббота, как сейчас помню. А в
воскресенье я приехала в Копейск к родителям. А там по воскресеньям,
горожан вывозили на грузовых машинах за город, на пикник. Ехали семьями,
с корзинками. Проводили так называемый «сабантуй». Вот 22 июня мы
выехали за город. Там играли, развлекались, всякие соревнования были,
концерты, песни. И где-то около 4-х часов вдруг пришли автобусы, слышим,
какой-то крик, плач поднялся. Вот в 4 часа 22 числа мы узнали, что
началась война.
22-го война началась. 26-го –
отец ушёл на фронт. А мне уже нельзя было поступить в институт, потому
что я была старшая в семье, после меня было еще четверо маленьких детей.
Мама работала, больная была. Мне пришлось устраиваться на работу.
Устроилась я на завод № 114 (сейчас это завод «Пластмасс») – под
Копейском. Устроилась рабочим на очистку резьбы. Завод выпускал
орудийные снаряды разных калибров (позднее выпускал заряды и для
«Катюш», о которых никто ничего не знал). В соседском заливочном цехе
заливали корпуса снарядов, растапливали взрывчатое вещество (неротил,
некриловая кислота), заливали в снаряды, потом эти снаряды поступали на
тележках к нам, в наш цех. Обслуживали цех мобилизованные из
Узбекистана, из средней Азии – возили снаряды на тележке. А в соседском
цехе работали парни, на которых «бронь» была наложена, и их на фронт не
взяли, а вот на станках по чистке резьбы работали девушки. Работа
считалось вредной: был такой инструмент – "шарошкой” назывался –
металлический. Работает станок, вращается этот самый снаряд, и мы на
ходу этой "шарошкой” чистишь снаряд, чистили чистым спиртом. Потом
сбрасываешь со станка на стеллажи, а там уже "мартывщики” брали к себе
на станки и "закатывали” их. Вот так мы и работали. Так как работа была
вредная, работали по 8 часов. А на мортирах, рядом с нами, около которых
дышали той же пылью, работали по 12 часов. Я на заводе проработала с
конца 1941 года до апреля 1942 года. В 1942 году однажды как сейчас
помню, нам прислали газету, где были портреты Зои Космодемьянской после
пыток. Этот портрет произвел на нас, мы ведь все комсомольцы были, очень
страшное впечатление. Одновременно с этим был объявлен призыв девушек
на фронт. Шёл 1942 год, на фронтах были большие потери, надо было
пополнять армию молодёжью. В апреле 1942 года мы добровольно по призыву
комсомола, пришли в военкомат. Сборы были здесь у нас в Челябинске, там,
где тогда находился театр оперы и балета эвакуированный, а сейчас
дворец ЧМК. Вот там со всей Челябинской области собрали нас, как сейчас
помню, тысячу девушек. Ну, возраст был примерно 18-20 лет. Через три дня
нас погрузили в теплушки, и мы поехали на фронт. Это был апрель,
довольно холодный для нашей полосы, поэтому на парах у нас была солома,
плащ – палатки, и печки у нас стояли - буржуйки, которые мы топили.
Поэтому, когда были остановки, мы пытались запастись, чем топить печку.
Ну, конечно сказать, мы были любопытные вы всякой меры и когда нас не
закрывали снаружи, мы, конечно, дверь держали всегда открытой. Стали
подъезжать ближе к средней полосе, Москве, а немцы еще не потеряли
надежду захватить её. Привезли нас в Калининградскую область. Помню, как
нас привезли в только что освобожденный Калинин. Одни трубы были –
разбомбленный до предела город. Интересного, там, пожалуй, ничего и не
было. Прорывались иногда самолёты, бомбили, наш состав бомбили, станции
бомбили по ходу нашего движения. Мы видели разрушенные станционные
постройки. Стоим – значит, где-то разбомбили нашу дорогу. А когда
самолёты налетали, несмотря на то, что была команда "Двери закрыть!”, мы
всё ровно выглядывали – интересно же было увидеть немецкие самолёты, да
еще с фашистским знаком. Ну сами посудите, 18 лет… В общем, более-менее
благополучно мы проехали – в наш состав не попало ни одной бомбы, хотя
под бомбежкой побывали. Привезли после Калинина в какую-то деревеньку,
разместили в каких – то бараках, нас рассортировали по частям
противовоздушной обороны, наши девушки попали в части между Москвой и
Ленинградом и часть на Калининградском фронте. Я пошла в состав 30803AD
– отдельный зенитный артиллерийский дивизион. Нас человек 15 из
Челябинска – мы попали в пулемётную роту этого дивизиона. В мае мы
изучали материальную часть – пулемёт, винтовку, проходили строевую
подготовку, все уставы и принимали присягу. Обучались мы долго. Немцы
рвались к Москве. Жестокие бомбардировки железных дорог, по которым еллерийский дивизион ом и между москвой ой обороны инин поставляли
оружие, боеприпасы. Нас расквартировали примерно в 1 км. от батареи (4х
зенитные орудия). Все эти батареи, пулеметы опоясывали железнодорожную
станцию по периметру. Налеты обычно начинались, когда начиналось
смеркаться, когда приборы зенитных орудий не могли точно "брать”
координаты и приходилось стрелять в "молоко”. Когда они приближались, мы
слышали страшный шум (масса самолётов летит) – "бум-бум”. И у нас была
такая присказка "везу-везу” (но созвучно с тем шумом). Когда они уже
полетали (а они знали, где у нас какие части стоят – разведка-то тоже
работала), бросали осветительные ракеты на парашютах. Мы видим черное
небо - и гул, а сами (такое ощущение) у них – как на блюдечке
осветительные ракеты освещали всю местность. Самолёты летят:
"везу-везу-везу”, заработали пулемёты нашей роты – "кому-кому-кому”.
Немцы бросали бомбы – "бам-бам-бам”, а мы говорили – «вам-вам-вам». Так
вот веселились. Самое неприятное, тяжелое впечатление осталось от
бомбежек. Все самолёты у них были снабжены сиренами, и когда они
заходили на бомбежку, они включали эту сирену - душераздирающий вой.
Сами самолёты – с одной стороны, с другой не знаешь, откуда они пришли. С
разных сторон заходили, и, кажется, что на тебя летели все бомбы.
Неприятно и страшно. Эти ощущения вспоминаются до сих пор. Я не могу
смотреть кинофильмы там, где бомбежка, до сих пор. Фильм военный,
значит, я ухожу. Психологически тяжело, недаром, кто воевал в пехоте,
выдерживал атаки, кто побывал под бомбежками, тот бывает «взрывоопасным»
– всё.
Нашу роту довольно быстро разбомбили – в
мае-июне 1942 наверно. Из девушек осталось 5 человек, несколько мужчин.
Уцелевших мужчин отправили на пересыльный, а нас оставили в дивизионе на
ближайшей батарее. Три девушки попали на прибор, обслуживающий орудие, а
я с одной девушкой попала в связистки – обслуживали линию связи с
батареями, со штабом, с наблюдательным пунктом. Наша задача была
принимать команду с пункта наблюдения и оповещения связи, передавать на
командный пункт и на батареи команды, поступающие из штаба. При бомбежке
прежде всего страдала связь, от того, что связь была проводная. В 1942
году раций еще не было. Поэтому страшно тебе – не страшно, бомбят – не
бомбят, связи нет – ты катушку в руки и по проводочку пошёл исправлять
связь. Исправил – возвращаешься, пока доберешься – ещё пять раз
исправишь, ещё пять раз порвёт. Вот такая «чумная», я бы сказала, работа
– негероическая, неромантическая, как представляли мы сами фронт.
Постепенно с годами, начинаешь считать, что война – это тяжелый труд,
работа, которую выполняет каждый на том участке, на котором стоит. Самое
тяжкое доставалось пехоте. Больше гибли те, кто попал в пехоту.
Мой отец выжил. Он на фронте был с первого до
последнего дня. Он был шофером, механиком. Он попал в мастерскую по
ремонту танков. Одно время возил генерала. Они попадали и под бомбёжки, и
под артиллерийский обстрел, попал в мастерскую по ремонту танков.
но это не атака лоб в лоб. Мне кажется, это самые, самые героические
люди, потому что выдержать, не убежать, когда на тебя идут танки, а еще
выскочишь на встречу с гранатой. Можете себе представить? Несмотря на
то, что я была на фронте, я представляю это с содроганием. В госпитале я
встречалась с пехотинцами. Нервы у них, конечно, ужасные. Атака – это
или ты убьёшь, или тебя убьют.
В январе 1943 года я была уже ефрейтор. Меня
направили на курсы радисток (армию стали снабжать рациями). Учились мы в
городе Великие Луки. Курсы закончила. Сдала экзамены на «отлично».
Получила значок «Отличный артиллерист», но он не сохранился. В марте
1943-го года меня перевели в штаб батальона. Мы в это время охраняли
очень крупный ж/д узел, может слышали,- станция Бологое. Здесь сходились
пути пяти направлений. Уже был Сталинград, скоро уже и курская битва. В
1942 году охраняли Торжок, Великие Луки, Старая Русса. Как правило,
стояли в лесу, не в самих городах. Вот и у Бологого мы стояли на берегу
большого озера, на опушке леса. Летом 1943-го года Бологое подвергалось
сильным бомбежкам, но всё равно, всё равно немцы не теряли надежды, и
блокада еще не была прорвана. Помню, было окружение зимой – нам никто и
не говорил об этом, всё побросали – вышли, вывели в нас. И только потом
мы узнали, что были в окружении. Ну и вот, попала я в штаб, на телефон,
была дежурной связисткой. Если телефон не работал, значит, снова идешь
исправлять связь. В один из неприятных налетов бомба упала близко возле
нашего штаба, были разбиты две наши батарей. Я как раз была на линии.
Видимо, я была рядом с тем местом, где взорвалась бомба. Мне уже потом
рассказывали, что нашли меня далеко от того места, где я должна быть. У
меня была черепно-мозговая травма, был поврежден позвоночник. Это было в
июне 1943 года. Сначала – полевой госпиталь. Полный паралич – руки не
действовали, речи не было, слух нарушен, ноги не двигались. Меня
эвакуировали. Увозили через Бологое. Страшно было, но моё счастье, в эту
ночь не было бомбёжки, а ведь бомбили каждую ночь. И мы Бологое
проскочили. А дальше, когда санитарный поезд шел, конечно, всё было. Но
машинисты – виртуозы, они умели водить составы. Из Бологово привезли нас
в Кострому. Этот город считался уже тылом, хотя его тоже бомбили, но не
так часто, и там стояли противовоздушные войска.
Госпиталь был на берегу Волги, на
противоположном берегу был монастырь. В этом госпитале я пролежала весь
1943 год. Руки начали действовать, речь, хоть плохая, но была, слышать
начала и пальцы на ногах начали шевелиться, но еще сама не ходила,
только на костылях. Зимой 1943-44 года меня комиссовали, дали
инвалидность второй группы. И отправили меня в Челябинск с одним, тоже
комиссованным стариком. Был мужчина «массивный» и, собственно, он меня
на руках и нёс. В Челябинске нас встречали. Это было где-то в начале
февраля. Врачи сказали, что надежда есть, надо продолжать лечение. Меня
положили в госпиталь восстановительной хирургии (на Воровского 30). В
этом госпитале я пролежала всю зиму, март апрель. В Челябинске в это
время находился эвакуированный Киевский медицинский институт. Базой для
студентов этого института была железнодорожная больница №1 (на улице
Цвилинга). Тогда там была клиника, и руководил ею профессор Маньковский
– высокий, дородный такой, белый мужчина. Он был директором института и
руководил этой клиникой. Наши пригласили Маньковского на консультацию –
всё ли они правильно делали, ведь я по-прежнему даже не сидела. Массаж,
гимнастика лечебная, волны, электролечение. Он посмотрел, а я тогда
была очень худенькая, высокая, никто мне больше 14 лет не давал, все
принимали меня за мальчишку. И Маньковский тоже говорил мне «мальчик». Я
молчу, улыбаюсь. А невропатолог, женщина лет за 50, говорит: «А это у
нас девочка!» Вот он посмотрел и говорит: «Давайте её к нам. Попробуем». Была
поражена центральная нервная система, повреждения четвертого позвонка. И
перевели в их клинику. Я у них пролежала осень, зиму. И вот весной 1945
года мне сразу говорили, чтобы я набиралась терпения, что я такая
боевая, смогу, мобилизуй все свои силы, что это лет на 10. В марте меня
выписали из клиники, и забрала меня тётушка, она работала в буфете
Обкома партии – кто больше возьмет? Кормить-то нечем было. Я у неё
пробыла март, апрель. Перед майскими праздниками привезли домой. Конец
войны я встретила дома. После майских праздников моя двоюродная сестра,
которая жила в селе (там, где я родилась) и была дочерью старшего
папиного брата (он был там председателем, потом бригадиром), приезжала
по делам в Копейск. Приехали они на «полуторке». Вот они меня пристроили
в кабину, негнущуюся посадили, привязали и увезли меня в деревню. А
наша деревню расположена в красивейшем месте, есть два очень хороших
лечебных грязевых озера. Перед войной на одном озере хотели даже строить
санаторий – сильнейшие грязи. А на второе озера на другой стороне
деревни. Сестра говорит: «Вот за тебя бабки возьмутся…» Привезли.
Снарядили мне тележку – на высоких колесиках и возили. Подушки, мне на
тележку клали. А бабки жили на разных краях деревни. Вот я пожила
сначала у одной бабки, - она прожила 105 лет (папина мама). Занимались
лекарством, лечила меня своими методами. А вторая бабка приходит и
говорит: «Всё, перевозим её к нам. Я собрала старух, мы разобрали, кто
какую траву ищет. Будем лечить». А деревня почти в бору стояла, трав
лечебных разных изумительно много. Чисто, никаких машин – чистейшая
природа. Вот меня и увезли к той бабке. Председатель дал большую кадку.
Съездили на лечебное озеро, набрали этой «редкой» воды. В этой воде
плавали эти самые «рапа» – червячки такие.
Вот эти бабки собирали майские травы,
сортировали их, парили в этой воде. И в эту горячую воду (едва рука
выдерживала) сажали меня. Так вот я принимала эти цветочно-рапные ванны.
Один раз привезли грязи, но они не подошли. Июнь, июль, август. В
августе они меня поставили на костыли. При поддержке спускалась во двор.
В сентябре ходила по двору.
Раз встала на костыли – пора домой. В конце сентября привезли меня домой.
В 1945 году ЧЭМСХ для фронтовиков сделал
дополнительный набор – 100 человек. Петя Волоткевич уговорил меня
поступать. В октябре 1945 было собеседование, и я поступила на факультет
механики. В 1950 году закончила с отличием. Со здоровьем было не важно.
Сильнейшие головные боли. Падала в обмороки. Они везде сопровождали
меня. Сказывалось ранение, да и питание плохое было (особенно на 1-3
курсах) – картошка да маленький кусочек хлеба.
После окончания института могла остаться в
городе. Но поехала по направлению в Алтайский край (в Барнаул). Поехала с
братом. Предложил мне должность главного инженера на закрытом заводе
дизелей. Отказалась. Уехали в Кулундинскую степь, работала в школе
механизаторов – преподавала 3 года. Изучали с/х машины. Учились рабочие с
10-летним стажем. Было, конечно, трудно. Была и заместителем директора.
В мае 1953 года вернулась в Челябинск. Начала преподавать в
машиностроительном техникуме. Вышла замуж в 1956 году. Родила дочь Лену.
В 1993 году – Вышла на пенсию.
И сейчас Анна Георгиевна очень активна,
жизнерадостна, энергична. Занимается работой в совете ветеранов. Часто
приходит в нашу школу, с удовольствием рассказывает ребятам о своей
жизни. Все, кто её слушает, поражаются её оптимизму, её силе, удивляются
мужеству, с которым Анна Георгиевна перенесла все беды и невзгоды.
Доброго Вам здоровья, дорогая Анна Георгиевна, оставайтесь всегда такой же молодой, как и сегодня! Назад
|